о книгах и не только
В долгу перед юным читателем
Я уже публиковал фрагмент этой статьи. Но, поразмыслив, решил выложить текст целиком. Во-первых, чтобы не было ощущения выдранного из контекста куска. Но, главное, чтобы вы могли ощутить всю прелесть изложения. А заодно понять, какие книги, по мнению авторов статьи, были нужны советским детям. Особенно порадовала лихой вираж: сперва авторы сетуют на отсутствие хорошей приключенческой книги, а затем ругают произведения Георгия Матвеева.
Читать далее«Блокадный дневник» на телеканале «Культура»
Я практически не смотрю федеральные телеканалы и потому проморгал показ фильма «Блокадный дневник» на канале «Культура». Я чуть больше года назад смотрел эту картину, рецензия есть на сайте. Если коротко: это мог быть гениальный фильм, если бы создатели отнеслись более ответственно к истории Ольги Фёдоровны Берггольц, к истории блокады. Слишком много неточностей, ляпов… Но, несмотря на все огрехи, фильм посмотреть стоит. И я был удивлён, когда мне прислали ссылку на петицию, где «Блокадный дневник» именуется «пасквилем, карикатурой», которая вместо героизма ленинградцев показывает сходящих с ума от голода зомби. Далее предлагается завалить «Культуру» гневными письмами, писать запросы депутатам и прочим властям, чтобы запретить «Блокадный дневник».
По поводу героизма. Спору нет, в «Блокадном дневнике» не показаны трудовые будни блокадного Ленинграда. Не показан Кировский завод, продолжавший выпускать танки. Наверное, было бы куда правильнее, если бы Фёдор Берггольц провёл для дочери экскурсию по фабрике имени Тельмана, показал, как рабочие шьют форму для защитников города Ленина. Может, и гневных отзывов было бы поменьше. Вот только и книга, и фильм о другом. О том, что сама жизнь в осаждённом городе — подвиг. Ежедневный, ежечасный, ежесекундный подвиг. Пройти десять километров в лютый мороз, когда организм истощён и холод кажется в десять раз сильнее — это просто немыслимый подвиг. Но об этом подвиге молчали тогда и стараются забыть сейчас.
Здесь все чужие и противные люди. О Ленинграде все скрывалось, о нем не знали правды так же, как об ежовской тюрьме. Я рассказываю им о нем, как когда-то говорила о тюрьме, — неудержимо, с тупым, посторонним удивлением. До меня это делал Тихонов. Я была у него сегодня, он все же чудесный.
Нет, они не позволят мне ни прочесть по радио — «Февральский дневник», ни издать книжки стихов так, как я хочу… Трубя о нашем мужестве, они скрывают от народа правду о нас. Мы изолированы, мы выступаем в ролях «героев» фильма «Светлый путь».
(с) «Ольга. Запретный дневник».
Разговор с Григорием Романовым был коротким: Ленинградская блокада — героическая эпопея, а вы изобразили не подвиг народа, а страдание и ужасы голода, все к этому свели; получается, что вы развенчиваете историю великой заслуги, стойкости людей, как они сумели отстоять город; вам интересно, как люди мучились. Это чуждая нам идеология.
Примерно такую отповедь мы получили в обкоме партии, когда публикация «Блокадной книги» была запрещена. Второй раз то же самое выслушал Иосиф Ефимович Хейфиц, знаменитый кинорежиссер, лауреат всяких премий, когда ему запретили ставить фильм о блокаде по нашей книге.
(с) Даниил Гранин, «Как жили в блокаду».
История повторяется. На сей раз с фильмом «Блокадный дневник». Пусть не самым талантливым, исторически не всегда точным. Но единственно честным из всего того кинохлама про Великую отечественную, что вывалили на наши головы за последние два десятка лет.
P.S. Ещё одна цитата из «Блокадной книги» и маленькая история. Одной из претензий разного рода «историков» и «критиков» был внешний вид жителей Ленинграда. Мол, на кинохронике и на фотографиях все чистенькие и беленькие.
«Спала под двумя ватными одеялами и клала два нагретых утюга: один согревал ноги, а другой грудь и руки. Утром одеяла покрывались белым инеем» (Попова Ульяна Тимофеевна).
«Цвет кожи необъяснимый — многомесячные коптилки, и все это въедалось… В валенках спали… Свитер, валенки, пальто, брата пальто» (Бабич Майя Яновна).
И после этого — баня! Представляете?
«Первая баня! — восклицает Майя Яновна. — Ой!.. В первые дни стояли часов по восемь — с десяти утра занимали очередь и к вечеру попадали. Я все-таки прорвалась туда недели через две.
Это был такой ужас, когда они все голые и падали — силы не было тазы нести. Господи! Какой кошмар там можно было увидеть! Мыла у многих не было, терлись-терлись некоторые и без мыла. И тут же падали. Медленно очередь шла, медленно мылись, но горячая вода была».
Когда я осенью валялся в больнице с приступом астмы, поступил к нам эдакий русский богатырь — мужик слегка за сорок, под два метра ростом, вес за центнер. Профессиональный военный, инструктор. Как-то раз зашёл разговор о блокаде. И Андрюха (имя изменено) сказал:
— Вот чего я не понимаю: они же месяцами не мылись, воды не было. Неужели вшей не было? Мы без бани месяц стояли, так вши заели. Единственное спасение, это полотенце на шею намотать, потом вместе со вшами оторвать и выбросить куда подальше…
Аркадию Стругацкому 97 лет
Чиполлино: от заката до рассвета
Добрый детский ужастик на ночь.
Первым пришёл профессор Груша, учитель музыки, со скрипкой под мышкой. За ним влетело целое облако мух и ос, потому что скрипка профессора Груши была сделана из половинки ароматной, сочной груши, а мухи, как известно, большие охотницы до всего сладкого.
Очень часто, когда профессор Груша давал концерт, слушатели кричали ему из зала:
– Профессор, обратите внимание – на вашей скрипке сидит большая муха! Вы из-за неё фальшивите!
Тут профессор прерывал игру и гонялся за мухой до тех пор, пока ему не удавалось прихлопнуть её смычком.
А иногда в его скрипку залезал червяк и проделывал в ней длинные извилистые коридоры. Инструмент от этого портился, и профессору приходилось обзаводиться новым, чтобы играть как следует, а не фальшивить.
Не очень Солнечный город
В Фейсбуке, в группе «Книги для больших и маленьких», зашёл разговор о трилогии Николая Носова про Незнайку и его друзей. Принято считать, что «Незнайка в Солнечном городе» утопическое описание светлого коммунистического будущего, а «Незнайка на Луне» — пародия мировую на буржуазию. Но, лично на мой взгляд, всё не так просто.
Читать далееНесколько слов о поэме «Лука Мудищев»
Литературоведения немножко. Наверняка все хоть раз читали известную поэму «Лука Мудищев», которую упорно приписывают Ивану Баркову. Но Барков «Луку» не писал, это чувствуется по тексту. Но есть более очевидное доказательство, что «Лука» написан уже после смерти Баркова:
«Анонимная эротическая поэма «Лука Мудищев» издавна приписывается Ивану Баркову, вопреки тому очевидному факту, что он никак не мог быть ее автором. В генеалогии Мудищевых упоминается прадед Луки — блестящий генерал при дворе Екатерины Великой; следовательно, Лука должен был бы родиться в самом начале XIX века, т. е. десятилетия спустя после кончины Баркова (1732–1768).»
(с) К. Тарановский
Ритмическая структура скандально известной поэмы «Лука»
Сама статья довольно нудная, но в финале есть интересное предположение:
«Сравнив четырехстопный ямб двух поэм Баркова с тем же размером в «Луке» (I–III), мы вынуждены заключить, что они имеют совершенно различную ритмическую структуру и посему никак не могут принадлежать одному и тому же автору. Стих «Луки» — это ямбический четырехстопник, типичный для XIX столетия (после 1820 г.), с характерным для этой эпохи ритмическим профилем: β4>β2>β1>β3. Все три варианта «Луки» обнаруживают поразительное сходство с пушкинским стихом 1830-х годов (лирикой 1830–1833 гг. и двумя поэмами: «Езерский», 1832, и «Медный всадник», 1833). Данное сходство, разумеется, вовсе не означает, что мы хотим приписать авторство «Луки» Пушкину; о подобной атрибуции не может быть и речи — пушкинская эротическая образность и юмор много утонченнее и не имеют ничего общего с грубым натурализмом «Луки». Куда справедливее будет предположить, что вышеупомянутые поэмы Пушкина способствовали созданию «Луки».
(…)
Если признать, что «Лука» является своеобразной пародией и на «Медного всадника», и на «Езерского» (и даже на «Мою родословную», 1830), то можно предположить, что поэма была написана после 1833 г. человеком, имевшим доступ к неопубликованным произведениям Пушкина[64] . Покойный Павел Наумович Берков как-то сказал мне по случаю (на конгрессе славистов в Софии, в 1963 г.), будто бы есть серьезные основания считать автором «Луки» брата Пушкина — Льва. Кто-то прервал наш разговор, и позже я так и не собрался спросить Павла Наумовича (хотя не раз с ним встречался), чтó это были за основания. Если Лев Сергеевич действительно был автором поэмы, то она, несомненно, написана им до смерти Александра Сергеевича.»
Василий Шукшин, «Верую»
Завтрева Дмитрий Львович Быков в «Колбе времени» будет самые страшные ужастики вспоминать. Не знаю, что там зрители накидают, на мой взгляд — одно из самых страшных произведений, которое я читал, это рассказ Василия Шукшина «Верую». Страшный он именно потому, что герои этого рассказа не верят ни во что — ни в учение Христа, ни в диктатуру пролетариата, ни в светлое коммунистическое будущее, о котором ежедневно трындят газеты, радио и телевидение. Но, ежели Максим и Илюха Лапшин еще имеют какие-то шансы веру обрести (не зря же у Максима «душа болит»), то поп — фигура обреченная. Нет в нем веры. Может, и не было никогда — в советские времена многие в семинарию поступали вовсе не из религиозных убеждений. Но мне кажется, что именно этот поп все же веровал когда-то. Однако веру утратил — возможно, причиной тому стала болезнь, не знаю. Просто сейчас в нем веры нет. «Я хочу верить» — ключевая фраза. Но и это еще не самое страшное. Беда в том, что неверующий поп продолжает служить, нести Слово Божие пастве. Много лет назад Виталий Каплан (ныне главред журнала «Фома») сказал мне, что сам священник может и не верить, поскольку он всего лишь проводник, соединяющий Бога и человека. Но проводники ведь бывают разные, с различной степенью проводимости. В том числе и с нулевой. Мне думается, что поп из рассказа Шукшина именно такой «изолятор», его неверие передается и Максиму. Финальная «молитва» это наглядно показывает.
А самое жуткое, братцы, что сейчас в РПЦ таких «изоляторов» большинство…
Да простит меня Владислав Петрович…
Будильник стоял на полированном выступе, который тянулся по всему пульту. В полировке, как в чёрной воде, отражался светлый циферблат и цветные лампочки панели. И магнитная кассета — её забыл Дима Кротов, самый молодой член экипажа.
Яр дотянулся до кассеты и убрал её в выдвижной экранированный ящик. Почти сразу Яр услышал за спиной лёгкие шаги. «Вспомнил», — с усмешкой подумал он и сказал:
— Дима, я убрал вашу кассету в третий ящик.
Дима не ответил. Яр оглянулся. Посреди рубки стоял мальчик.
Мальчик лет одиннадцати, белобрысенький такой, с немного оттопыренными ушами, с царапиной на вздёрнутом носу. В сетчатой безрукавке с большой дыркой на плече, в мятых серых брюках с «пузырями» на коленях. Правая штанина подвернута, будто он только что ехал на велосипеде. К пыльным вельветовым полуботинкам пристали пушинки, — видимо, от цветущего тополя. В левой руке мальчишка держал небольшую ручную дрель — механическую, с деревянной ручкой. «Коловорот, — вспомнил Яр давно забытое слово, продолжая рассматривать призрака. — Кажется, это называется коловорот.»
«Призраками» занималась медицина.
Врачи именовали эту болезнь длинным латинским термином. У скадерменов называлась она короче, но тоже по-научному — «псевдоконтакт».
Псевдоконтакт проявлялся чаще всего у молодых астролётчиков, которых вдруг охватывала тяжёлая тоска по Земле, или у ветеранов, уставших от долгих рейсов и разведок. В этих случаях космонавты видели перед собой — очень реально — знакомых или незнакомых людей, которые вступали в беседы, звали куда-то, вспоминали о прошлом.
Псевдоконтакта отчаянно боялись. Он свидетельствовал, что следует менять звёздную профессию на земную…
Яр был далеко не молод, ностальгией не страдал. Значит, годы?.. Чёрт знает, когда они успели пролететь…
«Ну что ж… — подумал он довольно хладнокровно. — Придётся снова засесть в обсерватории…»
Но это позже. А пока — рейс. Бросок. В рейсе следует оставаться скадерменом. Яр щелчком выбил на ладонь крупную пилюлю пентарина. С некоторым сожалением взглянул на мальчишку, который сейчас исчезнет. Мальчишка был удивительно знакомый. Нет, Яр не знал его имени и раньше никогда не видел. Но такими были приятели в его детстве. Таким, видимо, был когда-то он сам.
Этот пацанёнок прикатил на своём велосипеде из тех времён, когда о звёздных полётах писали только фантасты. Когда не существовало неофициального, но почётного титула «скадермен», да и самого проекта СКДР не было в помине. А был старый Нейск, заросший одуванчиками двор, шаткая заброшенная голубятня, где играли то в партизанский штаб, то в полёт на Венеру…
Мальчик стоял вполоборота к Яру и разглядывал на потолке центральный, выключенный сейчас плафон. Потом деловито шагнул к переборке, упер дрель сверлом в обшивку и начал тихонько вращать ручку…
Классика на новый лад
Да простят меня братья Стругацкие…
— Вы это прекратите, — сказал Модест Матвеевич, смягчаясь. Он извлек из кармана лист бумаги и некоторое время глядел в него. — Так вот, Привалов, — сказал он наконец, — сегодня вы заступаете дежурным. Дежурство по учреждению во время праздников — занятие ответственное. Это вам не кнопки нажимать. Во-первых — противопожарная безопасность. Это первое. Не допускать самовозгорания. Следить за обесточенностью вверенных вам производственных площадей. И следить лично, без этих ваших фокусов с раздваиваниями и растраиваниями. Без этих ваших дубелей. При обнаружении фактора горения немедленно звонить по телефону 112 и приступать к принятию мер. Значит, в пятнадцать ноль-ноль в соответствии с трудовым законодательством рабочий день закончится, и все сдадут вам ключи от своих производственных помещений. После чего вы лично осмотрите территорию. В дальнейшем производите обходы каждые три часа на предмет самовозгорания. Не менее двух раз за период дежурства посетите виварий. Если надзиратель пьет чай — прекратите. Были сигналы: не чай он там пьет. В таком вот аксепте. Пост ваш в приемной у директора. На диване можете отдыхать. Завтра в шестнадцать ноль-ноль вас сменит Почкин Владимир из лаборатории товарища Ойры-Ойры. Доступно?
— Вполне, — сказал я.
— Я буду звонить вам ночью и завтра днем. Лично. Возможен контроль и со стороны товарища завкадрами.
— Вас понял, — сказал я и проглядел список.
Первым в списке значился директор института Янус Полуэктович Невструев с карандашной пометкой «два экз.». Вторым шел лично Модест Матвеевич, третьим — товарищ завкадрами гражданин Демин Кербер Псоевич. А дальше шли фамилии, которые я никогда и нигде не встречал.
— Что-нибудь недоступно? — осведомился Модест Матвеевич, ревниво за мной следивший.
— Вот тут, — сказал я веско, тыча пальцем в список, — наличествуют товарищи в количестве… м-м-м… двадцати двух экземпляров, лично мне неизвестные. Эти фамилии я хотел бы с вами лично провентилировать. — Я посмотрел ему прямо в глаза и добавил твердо: — Во избежание.
Модест Матвеевич взял список и оглядел его на расстоянии вытянутой руки.
— Все верно, — сказал он снисходительно. — Просто вы, Привалов, не в курсе. Лица, поименованные с номера четвертого по номер двадцать пятый и последний включительно, занесены в списки лиц, допущенных к ночным работам посмертно. Для достижения пенсионного возраста. Теперь вам доступно?
Я слегка обалдел, потому что привыкнуть ко всему этому было все-таки очень трудно.
Василий Шукшин, «Верую»31.10.2019
«Блокадный дневник» на телеканале «Культура»29.01.2023
Да простит меня Владислав Петрович…05.09.2018
В долгу перед юным читателем14.02.2023
